Кризис смысла жизни: как это происходит
Взгляд изнутри
Пришел и говорит: ну, здравствуй (или не здравствуй – это уж как ты хочешь); не делай вид, что мы с тобой не знакомы. Я давно добиваюсь твоей аудиенции. Но ты забила уши навозом (хорошо, что не маразмом), и переходишь на другую сторону улицы, если есть, куда переходить.
Но я с годами изучил все твои дорожки избегания, милая. Они у тебя не меняются. Это я меняюсь, я расту. Я окружаю тебя, словно твоя неудачная шахматная партия. Скоро тебе некуда станет бежать, даже в себя; и тогда мы встретимся, наконец.
Я скажу тебе: милая, сколько ты еще будешь продолжать делать вид, что тебя интересует эта жизнь, сама по себе, а не в качестве средства забыться?
Когда ты начнешь творить, и начнешь ли, или без внешнего пинка это для тебя невозможно? Так и будешь сидеть перед авгиевыми конюшнями, наблюдая растущее в них и отчаиваясь разобраться? Полезна ли и необходима ли для тебя эта поза жука, раздавленного колесницей?
Докажи, покажи, что ты можешь хотя бы встать.
Ничто из того, что ты любишь, чем от меня ты спасалась, уже не годится, чтобы прогнать меня: я их не боюсь. Не справятся со мной люди, которых ты сделала близкими. Для этого они должны быть вечны, деревянны, неизменны, как подпорки, чтобы крепить на них крепления. Чтобы крепиться к ним, и чтобы тебя не унесло от них ко мне. Но они, вот незадача, они просто люди, слабее ветра.
Приняла это? Слушай дальше.
Ты не знаешь главного, ты не знаешь смысла. Ты отработала собственный потенциал. Тот, который тебе задаром при рождении достался, который радовался, сонастраивался с красотой, прыгал, бегал, нюхал, пел. Ты не успела за то время, что жила, за свои 30 лет, создать никакого другого смысла. Только растранжирила данный. И теперь тебе создавать новый смысл вообще — не на что.
Нет ресурса. В теле, в голове, в биополе. Есть только слабое, привычно-зависящее, нуждающееся в опорах, креплениях и поддержках, но даже с их помощью слишком слабое, чтобы жить. Потому что уже приходят кредиторы и приносят счет: где новый смысл? К этому году, к этой весне, и еще даже к прошлой осени, ты должна была выполнить контракт и предоставить новый, с иголочки, действующий, работающий, опробованный смысл твоего существования, цаца. Где он, где смысл??
Тот, который, как новенький паровозик с блестящей обшивкой, посадил бы тебя да повез… по своим рельсам. А ты бы ехала, отдыхала, катилась бы вдаль. Лет до – 50? 60? – он бы тебя провез. А там бы дети, внуки подкинули новый, а может сама бы на что-то сгодилась, чего-то связала.
А теперь вот, не спя в ночи, из подножного материала, надо спешно соорудить паровозик, пиная его, чтобы ехал, чтобы выдержал хоть полчаса. Неужели придется пешком, не по рельсам, в грязи, в темноте?
...И с накатанного, наезженного, насиженного и теплого, детского, смысла, пересаживаться… даже пересадиться-то некуда, вокруг мгла! - вставать и идти пешком дальше. Всё. Дальше дороги нет.
Нет колеи.
Сигналы, гудки, «вам на следующей остановке», давно поступали.
А ты пила вино любви в купе своего паровозика, зажигала себе свет поярче, и старалась не обращать
внимания, что за окном все темнее пейзаж. Бог ведь что-то придумает, так ведь?
Вот так мы с тобою и встретились. Но я скажу тебе, милая, теперь, когда ты вся моя, и твои поезда все уехали, и дорогу размыло:
здесь не так страшно.
Подождешь время, и свыкнешься, освоишься.
Тысячи людей ходили пешком через эту ночь.
Максимум, что дозволяется сюда взять — огоньки. У каждого свечечка есть. И если ее задует, ты ее разожжешь. На это сил у тебя хватит. А куда мы идем, и зачем, об этом не велено говорить.
А гора вся горит огоньками.
Тебе на гору, я не знаю зачем, я – проводник.
Там красиво.
Там, говорят, дают новый смысл, похожий на крылья. Тем, кто дошел до горы. А тем, кто струхнул и поехал назад, покатился обратно в своих паровозиках, ничего не дают. Жути и холода испугаешься? Малости своей космической, песчинковой, неудачности, ошибко-природности, зябкости, одиночества?
Ты не одинока. У тебя я. Зачем, ты думаешь, тебе меня дали сюда? Я твой собеседник.
Но если ты думала прожить целую жизнь, целых 70-80 лет, и ни разу не умереть, то ты ошибалась. Люди так и живут: отрезками. Прожили, отрезали.
Я не говорил, что это не больно.
Тридцать лет — вполне себе отрезок после тринадцати.
Вот и суди, на каком уровне сейчас человечество. До тринадцати просто некуда останавливаться: не успеешь размножиться. А в тридцать ты размножился и отрезал. И умер. Раньше до тридцати жили, слышала? Раньше в тридцать были глубокие старики.
А теперь тебе дали второе рождение.
Но не всем. Некоторым — картонное, многие едут обратно. И остальные доходят не все. Вы идете через экзамен — страхом, тоской, одиночеством, бессмысленностью всего — туда, где вам дадут новый смысл, совершенно так же бесплатно, безрасчетливо, даром, как дали и прежний. Вы не можете его выдумать. Вам нечем его создать. Вы можете получить его в дар. И дареному в зубы не смотрят.
Вам нужно только согласиться с тем, что вы теперь взрослые.
И больше некому вас везти.
Кроме вас.
Можно сказать, что вы идете на светлую гору познания, через темную ночь души, чтобы принять полный боекомплект взрослости: отвечать за себя самому, любить себя самому, обнимать себя или не обнимать, и самому выбирать между этим. Невидимый врач невидимого военкомата осматривает вас на предмет крепости мышц и способности опираться на свои ноги. И вам страшно, вам всем очень страшно, потому что у вас только два выхода: забриться или опозориться. И неясно еще, какой лучше (мамка думает, что второй).
Ваш энурез не является уважительной причиной для побега домой, пока вы об этом не скажете.
И если и скажете — тоже.